"Кандинский в Париже 1934-1944", часть 2

17/03/2014

Начало жизни в Париже


Баухауз в Берлине был закрыт. Кандинский чувствовал угрозу нацистского режима. Отъезд из Германии в Париж был для него настоящим изгнанием, хотя, надо заметить,, что ранее он пытался добиться признания Парижа (он выставлялся в двух небольших галереях в 1929 и 1930 годах), а также Сabare d’Art опубликовало монографию по его работам в 1931 году. Кандинский опасался стресса от парижской жизни и волнений, неизвестных в его отдаленном и зеленом берлинском пригороде.

Нина Кандинская писала в своих мемуарах: ”В июле 1933 года мы отправились в отпуск в местечко близ Тулона, во Франции. Ранее до этого мы проводили некоторое время в Париже, в Hotel des Saints-Peres, о котором мы слышали в речи Гитлера… Спустя несколькими днями позже мы обедали с Марселем Дюшаном.. Когда мы вернулись в Берлин, мы сдали квартиру в аренду, а наши удостоверения личности остались с нами…. 2 января 1934 года наша квартира была освобождена для въезда в нее. Наша мебель прибыла в тот же день”. Но вот она неожиданно добавляет: ”Когда мы переезжали, мы намеревались прожить только один год в Париже, а потом вернуться в Германию. Мы думали, что если не будет лучше, то поедем в Швейцарию, Италию или Америку”.

Итак, переезд Кандинских в Париж,- это только половина неприятностей. Французские власти и буржуа были обеспокоены тем, что они были мигрантами, выдворенными новым германским режимом. Возникли трудности в общении, с ними не хотели говорить на немецком языке. И только Жанна Буше (Jeanne Bucher), Арп Сезар Домела (Arp Cesar Domela) и еще несколько человек преодолели этот барьер. При посещении выставок Кандинский удивлялся вавилонской смеси языков – русского, немецкого, английского и французского. Его французский был достаточно хорош, он пользовался им для общения с англичанами и американцами, испанцами и итальянцами.

В Париже Кандинский восстановил свою русскую идентичность. Французы не придирались к его немецкому паспорту, они признавали в нем русского или, по меньшей мере, немца русского происхождения. Журналисты имели привычку связывать его имя с Марком Шагалом, имеющего непоколебимую репутацию в мире искусства того периода. Кандинский даже напоминал своему итальянскому переводчику Колону ди Сезарио (Colonna di Cesario), что Шагал никогда не входил в состав ”Синего Всадника”.

А сейчас рекламная пауза. В каталоге компании Зодиак представлена плитка керама марацци. Ассортимент распределен по коллекциям (римксая, французская, японская, британская и т.д.), что позволяет создавать интерьеры, органично выполненные в соответствующей стилистике.

Когда пришло время открывать свою первую выставку в Париже (в галерее Жанны Буше в 1936 году), Кандинский пожелал пригласить русских мигрантов Парижа. Он попросил Кожева отыскать несколько адресов, включая чету Стравинских. Но он был разочарован их отзывами о выставке, поскольку они не были подготовлены к восприятию его абстрактных работ. Александр Бенуа, бывший художник Русских Балетов и ведущий критик русскоязычных газет в Париже, отозвался о выставке следующим образом: ”Позвольте мне быть искренним. Вчера я ходил посмотреть на Вашу выставку. Я посмотрел на все внимательно и ушел убежденным, что я не понял ничего из этого. Очевидно, существует дефицит того, что вызывает у меня ощущение искусства. Что касается меня, то я допускаю, что в принципе в теории такое искусство может существовать как правдивое искусство, как и то, когда мы говорим о некоторых типах музыки, называя их “чистой музыкой”. Но это не согласуется с моим пониманием и наслаждением от такого искусства. А если искусство не доставляет удовольствия, я просто не понимаю и не принимаю его. Я неисправимый “ценитель вещей”, я должен почувствовать от них особый трепет. Мне нужны представления, которые постижимы моим разумом, или, по меньшей мере, моим сознанием или подсознанием. Именно этого я и не нашел в Ваших работах…. Я готов допустить, что у Ваших творений может быть большое будущее. Я бы не был удивлен, увидев тип искусства, сходный с Вашим или даже заимствованный от Вашего... Как я сказал, я бы не был удивлен, я был бы глубоко опечален”.

Василий и Нина были так шокированы русским мигрантами, что отказались присутствовать на концерте их друга Томаса Хартмана и его жены, так как они не хотели входить в состав лидирующих русских в Париже. Только время от времени Кандинский прибегал к контактам с русскими. Он общался с писателем Алексеем Ремизовым и скульптором Антоном Певзнером, работы которого были рекомендованы к экспозиции на многочисленных выставках. С годами потребность говорить по-русски стала усиливаться. Дома он говорил с Ниной и обсуждал разные идеи со своим племянником Кожевым. Для него стало привычным делать аббревиатуру наносимых мазков краски на русском языке, а не на немецком, используемом им ранее. Возобновленные родственные связи с двоюродным племянником и племянницей все более и более погружали его в ностальгию. Политическая ситуация в России беспокоила его и, будучи осмотрителен к политике, он позволял себе антикоммунистические высказывания. В письме к племяннику, которое датировано 6 октября 1932 года он пишет: ”Кажется, что в России становится хуже. Их ожидает настоящий голод. И как в плохом каламбуре: вместо того, чтобы приехать на станцию «процветания для всех» они неожиданно прибывают на станцию «уничтожения всего». Но у меня нет полной уверенности в том, что логически мыслящие материалисты не потерпят крах и в этом. Мутные воды разливаются шире и шире в каждом направлении».

Как и в 1906 году, когда он впервые останавливался в Париже и Севре, Кандинский жил во Франции с Россией – всегда с Россией в мыслях. Его Россия представляла собой ту страну, которая исчезла, и он имел склонность приукрашивать свои прежние представления о ней. Это была страна его детства и все, что осталось в нем, являло собой безмерную печаль. Он с жадностью прочел памфлет Андре Жида ”Возвращение в СССР” и подчеркнул все, что было отмечено автором по отношению к свободе творчества и духовности. Кандинский был менее чувствителен к новостям выставки вырождающегося искусства в Мюнхене, чем к описанию антирелигиозных музеев, которые посетил Жид. Жид писал: ”Я не видел антирелигиозных музеев в Москве, но я посетил один в Ленинграде. Это Исаакиевский собор, позолоченный купол которого изысканно сверкает над городом. Снаружи собор прекрасен, но ужасен внутри. Большие благочестивые полотнища преисполнены богохульства. Сам по себе музей далек от этой дерзости, что меня и поразило. Цель этого было создание контраста между религиозным мифом и могуществом науки. Есть там проводники для тех, у кого ленивый ум, имеющие в своем распоряжении различные оптические инструменты или таблицы по астрономии, или истории естествознания, или анатомии, или статистике, но они не производят впечатления”.

Чересчур недоверчивый к левым тираниям, Кандинский пренебрегал ограничением себя от тех, кто занимал далеко правую позицию. Он принимал, приводившую в замешательство, выжидательную позицию по отношению к нацизму. Долгое время он верил, что еще сможет вернуться в Германию. Когда Кожев поехал в Германию, Кандинский попросил его походатайствовать перед администрацией третьего рейха: ”… хотя Германия не была моим постоянным местом проживания даже до войны, я часто путешествовал не только на север и юг Германии, но и за границу. Как-то раз был в четырех странах (Франция, Бельгия, Тунис и Италия), переезжая из одной в другую. Поэтому причин, по которым я не был в Германии почти 2 года, нет. Политические соображения не в счет, все это ради искусства”.

В 1936г. Софи Табер-Арп (Sophie-Taeber-Arp) сообщила ему в сумбурных выражениях о ненадежных условиях пребывания современного искусства в Германии. Вскоре сам Арп писал ему о ”дегенеративном искусстве”, о вывозе экспонатов из музейных коллекций и начатой позорной кампании против каждой современной формы выражения в искусстве. В 1938г. отношение Кандинского изменилось. Он написал петицию в поддержку Отто Фрейндлиха, еврейского художника, живущего в Париже. Фотография одной из его скульптур была отпечатана на обложке каталога выставке "Дегенеративного искусства" (Entertete Kunst) в Мюнхене. Кандинский посетил вернисаж выставки, организованной Жанной Буше в поддержку Фрейндлиха и помог купить одну из его работ, так как она могла быть сдана в Jeu de Paume. По настоянию Пегги Гугенхейма и Герберта Рида Кандинский согласился предоставить несколько картин на выставку ”XX век. Искусство Германии) в Лондоне, посвященную художникам, изгнанным из Германии. Когда Отто Дикс выставил свое антивоенное полотно “Flanders”, Кандинский опротестовал смешение политики с искусством. Герберт Рид согласился с ним, написав об этом 9 ноября 1938г.: ”Я не думаю, что вам посоветовали бы выставиться в будущем с немецкими экспрессионистами. Ваше творчество отличается не только по духу. Большинство из них нацелены на создание политического капитала из их несчастной судьбы, чем они противопоставляют себя людям, которым нравится покупать их картины. Я не скажу, что от этого веет духом цинизма или компромисса. Политически и интеллектуально я противостою фашизму и постоянно борюсь против него. Но есть политические реалии, и есть эстетические реалии и необходимо различать их особенности. Я считаю, что каждый прилагает усилия за свободу искусства, но не каждый в то же время старается отделить политику от искусства”.

Уже в 1937г. на большой Мендународной Выставке Пикассо показал свою ”Гернику”, Хуан Миро представил ”Жнеца” (The Reaper) и литографию Aides L’Espagne. Скульптор Яков Лифшиц по заказу правительства создал исполинского Прометея, который душит грифа. Это было задумано как жест солидарности с евреями Центральной Европы, страдавшими от нацизма, и как противопоставление злобной кампании реакционной французской прессы. Кандинский наблюдал, как толпы посетителей хлынули в немецкий павильон, и он рассказал Грохману, как ему это было приятно и не сравнимо с ощущением от получения официальных наград. Но как можно передать каким ироничным был тогда Кандинский? Его политическая слепота закончилась в следующем году, когда истек срок действия его немецкого паспорта, и немецкое консульство в Париже отказало в его продлении. Кандинский немедленно начал предпринимать шаги, чтобы добиться для себя французского гражданства. В поддержку своей просьбы он заручился письмом от Дезире, куратора Jeu de Paume и Жана Кассона, заместителя куратора музея Люксембурга. К тому времени, когда война была объявлена, Кандинский стал французским гражданином. Это помогло ему не стать интернированным в концентрационный лагерь, чего не удалось избежать многим художникам, являвшихся гражданами вражеских государств. Он совершил смелый поступок, - будучи в оппозиции к тирании, он предоставил иллюстрации к поэме Стефена Спендера, переведенной Луи Арагоном и опубликованной в 1939г американским гравировщиком Стенли Уильямом Хайтером.

На фото: Отто Фрейндлих и Кандинский


ЧАСТЬ 1
ЧАСТЬ 3
ЧАСТЬ 4
ЧАСТЬ 5


вернуться к статьям